Банки.ру поговорил с экономико-географом, профессором географического факультета МГУ Натальей ЗУБАРЕВИЧ о том, могут ли российские регионы развиваться без указки Москвы, есть ли у власти возможности влиять на ценности общества и когда Россия сможет позволить себе экономический рост без оглядки на нефтяные ресурсы.
— Сейчас очень модной стала книга американских экономистов, название которой в русском переводе звучит как «Почему одни страны богатые, а другие бедные». Хочу переиначить этот вопрос и задать его вам: почему одни регионы в России богатые, а другие — бедные?
— Как правило, лучше и быстрее развиваются, становятся богаче регионы с конкурентными преимуществами. Потому что без наличия оных у вас нет драйверов развития. А если брать исторические эпохи, то базовыми конкурентными преимуществами тогда были те, которые не очень зависят от человека: либо обеспеченность ресурсами, либо географическое положение — так вы могли зарабатывать на торговле.
По мере развития стран конкурентные преимущества стали смещаться в сторону тех, которые уже даны не от природы, а созданы самими людьми, обществом. Их очень легко перечислить. Конкурентные преимущества «второй природы» (тут я фактически цитирую ученых, в частности Пола Кругмана) — это, во-первых, крупные агломерации, где не только происходит концентрация деятельности, но и устанавливается ее разнообразие, которое тоже способствует развитию. Поэтому мы говорим сейчас о мировых городах, о том, что они двигают экономику вперед, — и понятно, что это уже не индустриальная экономика, а экономика услуг, экономика мозгов. Второе конкурентное преимущество, также созданное обществом, — это человеческий капитал. А третье — институты, нормы и правила, по которым живет общество, в том числе инвестиционные условия для бизнеса, качество госуправления. Это очень широкое понятие: сюда входит и то, как люди в этом обществе относятся к воровству, что позволяют политикам и так далее… Когда эти факторы становятся базовыми, результат создается кумулятивным эффектом: чем лучше исходный уровень этих факторов, тем легче развиваться. Переход — дело сложное, как правило, здесь много институциональных барьеров — не только в системе госуправления, но и в системе ценностей общества.
— В чем у нас проявляются эти барьеры?
— У нас они хорошо известны. Прежде всего, гигантская дистанция власти, чудовищное неприятие неопределенности: мы не любим рисковать, не любим входить в ситуацию, в которой нам мало что понятно. Тут то самое правило «лишь бы не было войны», а остальное все сойдет. Третье — это очень короткий горизонт планирования. Страна, в которой было столько всего, разучилась планировать вдолгую — потому что кирпич может упасть на тебя без предупреждения. А без долгосрочного планирования трудно сформулировать и реализовать долгосрочные цели развития. Четвертое — очень низкая культура компромисса. А весь бизнес построен именно на ней: надо договариваться, учитывать интересы партнеров. У нас «компромисс» — ругательное слово: «пришлось пойти на компромисс», а не «достичь компромисса». И последний, пятый фактор очень важен: у нас в обществе очень низкий уровень доверия. Когда нет доверия между людьми, невозможно создать структуру гражданского общества: чтобы взаимодействовать с другими людьми, надо им доверять. У нас фокус на другом: очень высокий уровень доверия в межсемейных и малых группах друзей и родственников. Вот на этом мы держимся. Но широкого доверия к обществу нет — межгрупповое доверие у нас очень низкое. И это все очень долгие факторы, это ценности — а они быстро не меняются.
— Может ли власть как-то повлиять на ценности общества?
— Корни этих проблем, безусловно, в обществе. Но власть может эти проблемы усугублять или что-то делать в направлении внедрения более эффективных, развивающих ценностей. Тут уже очень многое зависит от власти: она формирует школьную программу, культурные нормы и стереотипы. И лично я не снимаю вины с власти в том, что она вот эти неэффективные архетипы закрепляет. И регионы, конечно, не автономны, они встроены в этот контекст.
— Тогда за счет чего развиваются российские регионы?
— А у нас два конкурентных преимущества в стране: нефтегазовые ресурсы, которые суперэффективны в нашей системе, и наличие суперагломерационного эффекта. Ведущие нефтегазовые регионы и федеральные города у нас лидеры по всем показателям экономического развития. А вот дальше начинается интересная история. Есть регионы, у которых какие-то конкурентные преимущества есть, но в них существуют и немаленькие барьеры. Кто-то максимизирует преимущества — тот же Татарстан: у них до сих пор своя нефтяная компания — значит, хотя бы налоги на прибыль идут в региональный бюджет. В Татарстане же довольно четко отстроена система управления — да, есть кланы, как и везде, но эти кланы выстроены в некую систему, которая может производить продукт в виде государственного управления. Элита там более мотивированна, а ведь люди имеют значение.
Есть регионы, где основную часть результата приносит сырье. Тот же Красноярский край — тоже регион не бедный, но мы понимаем, за счет чего: никель, алюминий, нефть…
Некоторые регионы хорошо используют преимущества в виде очень выгодного аграрного потенциала. Та же Белгородская область — хорошие земли, инфраструктура, досягабельное расстояние до крупных рынков сбыта. Есть Калуга, которая была середнячком, но рванула — до Москвы недалеко, очень сильная управленческая команда, очень правильная работа с крупными инвесторами. Сейчас, правда, есть проблемы, но все равно базовое преимущество в виде выгодного пристоличного расположения было конвертировано, потому что команда сработала и она играла вдолгую. Они начали преобразования в 2003 году, первые деньги получили в 2007-м — четыре года работы на результат, а у нас это не очень принято, ведь отчитываться надо в конце года. Так что получается, что у этой догоняющей группы есть какие-то преимущества. Они разные, и результаты разные. Но шансы на то, что из этого что-то выйдет, есть.
— А если про тех, у кого результаты пониже? С ними какая история?
— Есть середина, у нас практически две трети всех регионов экономически и даже по социальным показателям не сильно отличаются друг от друга. И наконец, есть хвост. Это полтора десятка регионов. В основном это слаборазвитые республики, где мы четко понимаем, что главная проблема — очень патриархальная структура общества, полуфеодальные отношения, то есть институциональные барьеры.
А вторая небольшая группа (ее «лицо» — Ивановская область) — это депрессивные регионы, где старая структура экономики уже ничего не генерирует, и им очень тяжело. У них должен пройти этап «сбрасывания» неэффективных отраслей. Та же Курганская область со старым советским машиностроением — на бронетранспортерах сейчас экономику не вырастишь.
Как правило, в таких регионах плохое качество элиты, управленческих кадров. Часто (Псков, Иваново) — очень постаревшее население и достаточно серьезный миграционный отток: те, кто может уехать, уезжают. Человеческий капитал не аккумулируется. Или историческая практика. Клановая система на Северном Кавказе буквально до сегодняшнего дня — основа структурирования общества. «Он племянник уважаемого человека, как мы ему не дадим эту должность?» Да у нас и в Москве почти то же самое происходит.
Это этап. И он должен быть прожит. Нельзя это сделать за полтора года.
— А как долгое экономическое развитие страны за счет добычи и экспорта нефти отразилось в общем на регионах?
— Дифференциация между регионами немного смягчилась: как только пошли нефтяные деньги (а это огромная рента), выросли масштабы перераспределения, менее развитым регионам в объемах стали помогать больше. Что позволило смягчить неравенство по доходам населения: когда трансферты попадают в бюджет, потом эти деньги тратятся на образование, здравоохранение, соцзащиту — это все учитывается в валовом региональном продукте. И вот теперь у нас большой вызов: нефтяная рента скукожилась и в общем уже столько денег давать не будет. За прошлые три года объем трансфертов в рублях практически не рос — был в пределах 1,5—1,6 триллиона рублей. А вот с 2016 года явно сократится. То есть смягчающего эффекта в дальнейшем ожидать не стоит.
Наша страна реально не может быть выровнена. Страна с такой разницей в условиях, в населении по различным регионам, в концентрации крупных городов, с чудовищной транспортной инфраструктурой в некоторых местах будет решать эти проблемы очень долго. В любом случае нам надо научиться эффективно делать две вещи: стимулировать то, что может развиваться (уверяю вас, это не проекты типа сочинской Олимпиады или саммита АТЭС), и проводить более таргетированную политику социального выравнивания. Это нам надо больше всего. Страна, которая допускает чудовищный уровень неравенства, допускает тем самым чудовищные риски. Нас ждет впереди мучительная перестройка системы социальных услуг и еще более мучительное (потому что интересантов не так много) создание системы реальных стимулов там, где есть конкурентное преимущество. Это очень долго, медленно и мучительно.
— А как долго?
— «Вскрытие» покажет. Можно вообще идти в противоположную сторону, а потом возвращаться в исходную точку. Вот с Олимпиадой и саммитом мы уходили в другую сторону, а сейчас посмотрим, как будем возвращаться в исходную точку. Никаких правильных решений сразу здесь нет. И если мы настроимся на долгую работу, поймем, что понты и пальцы веером — не инструмент развития, то, может, что-то получится.
— Тема инвестиций — больная как для регионов, так и для страны вообще. Хотят больше, а не получается. Когда наши регионы станут инвестиционно привлекательными?
— Хотеть не вредно — инвестиции у нас падают четвертый год. И вообще, при чем тут регионы? Кто у нас отвечает за прокуратуру, налоговую, санэпидемконтроль? Вы знаете, что у регионов отобрано право давать лицензию на добычу хоть сколько-то важных полезных ископаемых в больших количествах, кроме, может, известняка да щебня с галькой? А ведь эти лицензии согласуются в Минприроды порой и за три года… Ничего не выйдет, пока движение не пойдет с двух концов: федералы и регионы. Потому что часть регионов пытается биться, но натыкается непрерывно на эти барьеры. И потом, риски в России зачастую лежат не в плоскости регионов. Не бывает улицы, на которой тротуар подметен, а дорога завалена булыжниками.
— Можно ли вообще что-то делать без указки Москвы в этих условиях?
— Да, пожалуй. В компетенции регионов их политика в отношении муниципалитетов. Не полностью, потому что основные рамки заданы федеральным законодательством, а оно сделало все для того, чтобы лишить крупные города денег. В бюджеты регионов поступает только 15% от собранного ими налога на доходы физлиц, а ведь это базовый дня них налог. У нас крупные города оказались супердотационными. А это означает, что город не решает ничего. Его развитие в основном определяется федеральными властями. Правильно ли это? Нет, потому что город и регион идут в паре, так же как регион и федерация. Это части и целое. Никогда не бывает так, чтобы интересы части полностью совпадали с интересами целого. Культура компромисса, договоренности, умение уступать, находить некую точку, где учитываются и те и другие, — это нам нужно, а не умение только лишь принимать репрессивные законы. В России доминирует другая культура: «Ты, сволочь, мэр, со мной споришь — значит, снесем тебя и поставим своего». И мы очень плохо используем потенциал развития крупных городов — региональных центров. Хотя, если возвращаться к инвестициям, до 60% инвестиций в города идут в региональные центры. Потому что бизнес не дурак: торговые центры, сервисы, жилье – все это там. То есть экономика вроде и пробивается, но через огромные барьеры...
— Вот вы говорите про те из регионов, в которых смогли что-то сделать, а ведь Татарстан, например, имеет статус республики…
— А что, на него не распространяются те же федеральные законы? У него, конечно, есть преимущества: с 1990-х годов у Татарстана сложилась особая система взаимоотношений с федеральным центром. Татарстан великолепно придумывает большие проекты — все эти «тысячелетия Казани» (а ей на деле существенно меньше), Универсиада, «Смарт-сити», «Иннополис»… Это тоже, конечно, имиджевые проекты, но под это дело федералы щедро отсыпали материальной помощи. Были годы перед Универсиадой, когда доля трансфертов в бюджете Татарстана достигала 35%, а в среднем по России было 17—18%. Это была, конечно, особая поддержка.
Татарстан — последняя республика (сейчас, правда, прибавилась Чечня, но там другая история), у которой есть своя нефтяная компания, платящая налог на прибыль по республике, о чем я уже говорила. Потому что все остальное весь наш «крупняк» собрал на штаб-квартиры в Москве, Санкт-Петербурге… Офшорная схема как работала, так и работает в большинстве случаев.
Также плюс Татарстана — очень вменяемая власть. Основы заложил Шаймиев (Минтимер Шаймиев — первый президент Татарстана. — Прим. ред.), мудрейший человек, и это наследуется. Здесь тоже есть кланы, как и везде, разные бизнес-интересы, но есть арбитр, который способен это как-то координировать. И вот эта политическая культура (пусть отчасти очень патриархальная) работает. То есть, получается, все истории успеха регионов всегда можно разложить на компоненты, а вот история неудач…
— Это как «все счастливые семьи похожи друг на друга, каждая несчастливая семья несчастлива по-своему», только наоборот…
— Да, в России наоборот. Здесь каждый успешный регион использовал разные факторы развития. Но всегда почти условием успешности служили лидерские качества губернатора и наличие сильной управленческой команды. Без этого очень тяжело.
— Не так давно в России прошли парламентские выборы, их итоги известны. Как повлияют они на экономику регионов? Какие политические решения в принципе способны на нее влиять?
— Дума — место не просто для дискуссий, но и для принятия решений. Они туда поступают. Политолог Екатерина Шульман, на мой взгляд, права: интересы регионов в этой Думе будут представлены чуть лучше. Но когда, опять же, придет команда «сверху» голосовать за что-то федеральное именно так, а не иначе — проголосуют без вопросов. А вот когда будет торг (а торг есть в каждой Думе), более явную представленность регионов этот торг усилит. Что хорошо, потому что торг — это тоже согласительная процедура. Это один из способов достижения компромисса.
— Есть регионы, где добыча полезных ископаемых, прежде всего нефти, чуть ли не единственная более-менее развитая сфера экономики. Как вы считаете, эта модель эффективна?
— Таких моноэкономик немного, и, как правило, они нефте- или газодобывающие. На короткую перспективу — да, эффективно. Дальше будут проблемы по простой причине: запасы будут иссекать. А городов-трехсоттысячников уже успели настроить. Поэтому я вижу серьезные риски, но это горизонт 20—40 лет, а государство так далеко не планирует. Часто мы разбираемся с моногородами других отраслей, более проблемных — машиностроение, текстиль… Это города, в которых предприятия утратили конкурентоспособность, и часто довольно давно. А нефтегаз пока ничего не утратил.
— Но ведь утратит.
— Знаете, давайте решать проблемы по мере их поступления. Мы уже «насажали» туда трехсоттысячных городов. В марте я была в Новом Уренгое, который начинался как город на 50—60 тысяч человек. Сейчас официально 120 тысяч, а реально 160—170 тысяч. Идем ровно по тому же советскому пути: зарплаты там есть, и люди едут. И это плохая история, когда бизнес сам строит. Вот сейчас новые месторождения в Восточной Сибири — и никаких городов. Давно существующие как «база плюс вахта». А этот город рос в 1990-е, продолжил в 2000-е. Ну и «Газпром» ведь — самая советская структура, тоже надо понимать.
— У нас вообще много пережитков советских структур.
— Скажу за «Газпром», хотя таких примеров, как вы говорите, больше: когда денег немерено, когда налоговая база и пошлины мягче, чем у нефтяников, процесс перевода советской структуры в бизнес-структуру идет неспешно.
Беседовала Эмма ТЕРЧЕНКО,
