Бывший заключенный украинец Юрий Яценко рассказал «Новости Банков» об условиях содержания в российских СИЗО
Пока украинская летчица Надежда Савченко готовится произнести свое последнее слово в Донецком суде, другой украинец, почти год проведший в российской тюрьме, рассказал «Новости Банков» об этом опыте. Студент Львовского национального университета Юрий Яценко был задержан в начале мая 2014 года в Курской области вместе с другом. Полицейские сочли, что в их документах некорректно указана цель визита: частная вместо туристической. Молодым людям присудили штраф и выдворение из страны, но после того, как сотрудникам ФСБ стало известно об участии Юрия Яценков в киевском Евромайдане, в его сумке нашли 40 граммов охотничьего пороха и патрон и предъявили обвинение в хранении боеприпасов (ст. 222 УК РФ). Сам он позднее утверждал, что порох и патрон были ему подкинуты, а от него требовали сознаться в намерениях организовать майдан в России. До весны 2015 года Юрий Яценко находился в курском и белгородском следственных изоляторах. В марте 2015 суд приговорил его к двум годам лишения свободы, но в апреле апелляционная инстанция смягчила приговор до девяти месяцев, и осужденного освободили. Юрий Яценко рассказал корреспонденту «Новости Банков» Марии Литвиновой об условиях содержания в российских СИЗО и отношении сокамерников к украинским заключенным.
— Как украинцам сидится в российских тюрьмах?
— Первое время после задержания в Курске я находился в специальном учреждении для временного содержания иностранных граждан в деревне Авдеево. Условия там гораздо хуже, чем в изоляторе, хотя находятся там не осужденные преступники, а в основном просто нелегальные мигранты: таджики, узбеки, киргизы, украинцы. Гастарбайтеры, одним словом. В камере на 30 кв. м по 15 человек. В спецучреждении в Авдеево нет розеток, телевизора. Звонить родным не давали, хотя положено раз в неделю. Потом меня перевели в Курский следственный изолятор. Там надзиратели обращались с заключенными грубо, по-хамски. Встретившие меня там сотрудники СИЗО кричали: «Где эта тварь, бандера? Мы тебя изнасилуем!» Я тогда очень испугался. Они ставили меня на растяжки, сильно били по ногам. Грозили, что я не смогу объяснить зекам, как я, парень изо Львова, сижу за контрабанду взрывчатки, чтобы они меня не избили. Когда меня вели по коридору, то кричали: «Это бандера, который бросал взрывчатку в наших женщин и детей!» Таким образом меня вынуждали признаться в том, что я приехал организовать майдан в России. Унижали.
— Был ли у вас доступ к медицинской помощи?
— В курском спецприемнике для нелегалов я заболел чесоткой. Мне говорили, что, возможно, у меня ВИЧ. Я переживал, но анализы не подтвердили. В СИЗО меня прекратили лечить, хотя я мог купить лекарства и сам. На меня написали рапорт, обвинив в симуляции. Все это время я болел заразной болезнью и передавал ее другим зекам. Лечить меня начали уже в белгородском СИЗО. Начальник режима сказал мне: выучи гимн России, тогда запишем к врачу. Но в итоге все-таки лечили.
— Была ли разница между курским и белгородским СИЗО?
— Из Курска в Белгород меня перевезли 9 сентября 2014 года, я пробыл там по 2 мая 2015-го. После Курска белгородский изолятор удивил условиями: в здании сделан ремонт, почти весь год есть горячая вода. В камерах туалеты со стенками, а в курском — обычная «параша», все тебя видят. Питание в Белгороде стало получше. В курском давали черную картошку: с виду еда ужасная, на вкус не очень. В Белгороде кормили сносно: с утра каша, на обед — борщ с мясом, рагу из капусты, свеклы, картошки, маленькая котлета. Вечером — рыба, селедка или путассу. Но через месяц я понял, что лучше было сидеть в курском. На тюремном жаргоне белгородский СИЗО считается «красным», со строгим режимом содержания. По комфорту условия, может, и лучше, но сидеть там неудобно. В Белгороде заключенные более беззащитны.
— В каком смысле?
— Три месяца в белгородском СИЗО я сидел в камере один. Если бы ко мне применяли пытки, я не смог бы никак сообщить о себе во внешний мир. А если поддерживать отношения с другими зеками, то всегда можно попросить передать какую-то информацию родственникам. В курском изоляторе заключенные могут передавать друг другу письма, книги и продукты через так называемые «дороги» — веревки, протянутые через окна. Это нарушение правил содержания, но зекам эти вещи очень облегчают жизнь. Часто у людей нет чая и сахара, их недостаток особенно чувствуется через несколько месяцев заключения. В белгородском же изоляторе этой возможности нет. Обыски в спецблоке по три раза в день, надо мной находились две камеры видеонаблюдения. В феврале установили «домофон», из которого постоянно раздавалось: «Яценко, отойдите от окна», «Яценко, отойдите от раковины». Канализация ведь тоже средство общения между зеками. Откручиваешь раковину, кричишь в трубу слива — слышат все этажи. Вызываешь нужную камеру и нужного человека, очень удобно. Это легко проверить в любом доме, просто не все знают.
— Как заключенные относились к «бандеровцу» в камере?
— Я не чувствовал притеснений от зеков. Меня не обижали по политическим или националистическим мотивам. Если вы будете вместе сидеть, общаться, то через некоторое время войдете с сокамерниками в комфортное общение. Наши мнения и взгляды отличались, но все это было на уровне дискуссий, можно сказать, интеллектуальные разговоры, как в университете.
— Сокамерникам как-то удалось повлиять на ваши взгляды на политику России или Украины?
— В СИЗО я слушал «Русское радио», изредка «Дорожное», где передавали много новостей о происходящем на Украине. Судебный пристав, который потом отправлял меня на границу после освобождения, спросил: «Почему у вас во Львове обижают наших ветеранов?» Я ответил, что сам не встречал такого до заключения в России, но, возможно, из-за войны общество стало более агрессивным. Так я ответил под влиянием того, что целый год слушал по российскому радио. Однако, приехав во Львов, увидел, что город стал более русскоязычен, чем был до войны, так как туда приехали жить много беженцев из Донбасса. Никаких предрассудков я не встречал.
— Сами сотрудники не пытались спровоцировать агрессию по отношению к вам?
— Я вел тетрадь, поэтому запомнил дату: 7 февраля 2015 года ко мне зашел замначальника белгородского управления ФСИН. Фамилии не скажу, но по фото узнаю. Он обозвал меня бандеровцем, пообещал, что «приедет Кадыров и устроит всем нам “Аллах акбар”». Я спросил его фамилию, но он ответил, что она слишком известна, чтобы он мне ее называл. Тогда же он сообщил, что разрешает применять ко мне физическую силу. Со мной в камере были двое таджиков и один русский, они все слышали. Но там не все работники такие, рядовые сотрудники СИЗО ко мне нормально относились. Меня больше пугали, сажали в карцер — в общем, делали свое дело. Однажды начальник СИЗО делал обход по камерам. Спросил: «За что сидишь?» — «За контрабанду охотничьего пороха». Он удивился: «Разве сидят за такое?» А потом он рассказал, что был во Львове в декабре 2013 года, фашистов там не увидел, нормальный город.
— Ваши сомнения в собственной безопасности в белгородском СИЗО не оправдались?
— Сначала я сидел там в одиночке, но потом ко мне подсадили психически нездорового человека. Наверное, чтобы оказать на меня моральное давление. Этот человек, таджик, мог целый день плакать. Я спрашивал: «Почему ты плачешь?» А в ответ слышал молчание. Он просил меня убить его, говорил, что его забыла семья, и он не хочет жить. С утра он мог намазать обувь зубной пастой и поставить по центру комнаты. Он думал, что я читаю мысли других, постоянно спрашивал, о чем думают люди из соседней камеры. Я просидел с ним два месяца. Спал на втором этаже шконки, там теплее, и ночью мог открыть глаза и увидеть ухо таджика у моей головы. Но потом догадался чем-то его занимать. Я читал ему вслух «Евгения Онегина» Пушкина. Он это очень полюбил, и я даже замучился читать в голос, охранники этой ситуации очень удивлялись. Таджик считал меня своим другом, так как я хорошо к нему относился. До заключения он был закладчиком наркотиков. Под мою диктовку он писал заявления психиатру, но во время обострений ему не оказывали помощи. Так как я собирался сидеть долго, я искал какой-то позитив в своей ситуации. Чтобы выжить и сохранить психическое и физическое здоровье, я старался держаться в тонусе, составил список книг, которые нужно прочитать, поэтому тюрьма меня не сломила. Дня два-три после освобождения я отходил, но быстро пришел в себя. О тюрьме кошмары мне не снятся.
— Чем занимаетесь на свободе?
— Меня арестовали незадолго до окончания Львовского университета, где я учился юриспруденции. После освобождения защитил диплом. Сейчас я занимаюсь проблемами освобождения украинских заключенных в России, Савченко, Сенцова, я спикер украинской комиссии «Евромайдан-SOS». В декабре выступал в Конгрессе США. Въезд в Россию мне запрещен.
Беседовала Мария Литвинова
Бывший заключенный украинец Юрий Яценко рассказал «Новости Банков» об условиях содержания в российских СИЗО Пока украинская летчица Надежда Савченко готовится произнести свое последнее слово в Донецком суде, другой украинец, почти год проведший в российской тюрьме, рассказал «Новости Банков» об этом опыте. Студент Львовского национального университета Юрий Яценко был задержан в начале мая 2014 года в Курской области вместе с другом. Полицейские сочли, что в их документах некорректно указана цель визита: частная вместо туристической. Молодым людям присудили штраф и выдворение из страны, но после того, как сотрудникам ФСБ стало известно об участии Юрия Яценков в киевском Евромайдане, в его сумке нашли 40 граммов охотничьего пороха и патрон и предъявили обвинение в хранении боеприпасов (ст. 222 УК РФ). Сам он позднее утверждал, что порох и патрон были ему подкинуты, а от него требовали сознаться в намерениях организовать майдан в России. До весны 2015 года Юрий Яценко находился в курском и белгородском следственных изоляторах. В марте 2015 суд приговорил его к двум годам лишения свободы, но в апреле апелляционная инстанция смягчила приговор до девяти месяцев, и осужденного освободили. Юрий Яценко рассказал корреспонденту «Новости Банков» Марии Литвиновой об условиях содержания в российских СИЗО и отношении сокамерников к украинским заключенным. — Как украинцам сидится в российских тюрьмах? — Первое время после задержания в Курске я находился в специальном учреждении для временного содержания иностранных граждан в деревне Авдеево. Условия там гораздо хуже, чем в изоляторе, хотя находятся там не осужденные преступники, а в основном просто нелегальные мигранты: таджики, узбеки, киргизы, украинцы. Гастарбайтеры, одним словом. В камере на 30 кв. м по 15 человек. В спецучреждении в Авдеево нет розеток, телевизора. Звонить родным не давали, хотя положено раз в неделю. Потом меня перевели в Курский следственный изолятор. Там надзиратели обращались с заключенными грубо, по-хамски. Встретившие меня там сотрудники СИЗО кричали: «Где эта тварь, бандера? Мы тебя изнасилуем!» Я тогда очень испугался. Они ставили меня на растяжки, сильно били по ногам. Грозили, что я не смогу объяснить зекам, как я, парень изо Львова, сижу за контрабанду взрывчатки, чтобы они меня не избили. Когда меня вели по коридору, то кричали: «Это бандера, который бросал взрывчатку в наших женщин и детей!» Таким образом меня вынуждали признаться в том, что я приехал организовать майдан в России. Унижали. — Был ли у вас доступ к медицинской помощи? — В курском спецприемнике для нелегалов я заболел чесоткой. Мне говорили, что, возможно, у меня ВИЧ. Я переживал, но анализы не подтвердили. В СИЗО меня прекратили лечить, хотя я мог купить лекарства и сам. На меня написали рапорт, обвинив в симуляции. Все это время я болел заразной болезнью и передавал ее другим зекам. Лечить меня начали уже в белгородском СИЗО. Начальник режима сказал мне: выучи гимн России, тогда запишем к врачу. Но в итоге все-таки лечили. — Была ли разница между курским и белгородским СИЗО? — Из Курска в Белгород меня перевезли 9 сентября 2014 года, я пробыл там по 2 мая 2015-го. После Курска белгородский изолятор удивил условиями: в здании сделан ремонт, почти весь год есть горячая вода. В камерах туалеты со стенками, а в курском — обычная «параша», все тебя видят. Питание в Белгороде стало получше. В курском давали черную картошку: с виду еда ужасная, на вкус не очень. В Белгороде кормили сносно: с утра каша, на обед — борщ с мясом, рагу из капусты, свеклы, картошки, маленькая котлета. Вечером — рыба, селедка или путассу. Но через месяц я понял, что лучше было сидеть в курском. На тюремном жаргоне белгородский СИЗО считается «красным», со строгим режимом содержания. По комфорту условия, может, и лучше, но сидеть там неудобно. В Белгороде заключенные более беззащитны. — В каком смысле? — Три месяца в белгородском СИЗО я сидел в камере один. Если бы ко мне применяли пытки, я не смог бы никак сообщить о себе во внешний мир. А если поддерживать отношения с другими зеками, то всегда можно попросить передать какую-то информацию родственникам. В курском изоляторе заключенные могут передавать друг другу письма, книги и продукты через так называемые «дороги» — веревки, протянутые через окна. Это нарушение правил содержания, но зекам эти вещи очень облегчают жизнь. Часто у людей нет чая и сахара, их недостаток особенно чувствуется через несколько месяцев заключения. В белгородском же изоляторе этой возможности нет. Обыски в спецблоке по три раза в день, надо мной находились две камеры видеонаблюдения. В феврале установили «домофон», из которого постоянно раздавалось: «Яценко, отойдите от окна», «Яценко, отойдите от раковины». Канализация ведь тоже средство общения между зеками. Откручиваешь раковину, кричишь в трубу слива — слышат все этажи. Вызываешь нужную камеру и нужного человека, очень удобно. Это легко проверить в любом доме, просто не все знают. — Как заключенные относились к «бандеровцу» в камере? — Я не чувствовал притеснений от зеков. Меня не обижали по политическим или националистическим мотивам. Если вы будете вместе сидеть, общаться, то через некоторое время войдете с сокамерниками в комфортное общение. Наши мнения и взгляды отличались, но все это было на уровне дискуссий, можно сказать, интеллектуальные разговоры, как в университете. — Сокамерникам как-то удалось повлиять на ваши взгляды на политику России или Украины? — В СИЗО я слушал «Русское радио», изредка «Дорожное», где передавали много новостей о происходящем на Украине. Судебный пристав, который потом отправлял меня на границу после освобождения, спросил: «Почему у вас во Львове обижают наших ветеранов?» Я ответил, что сам не встречал такого до заключения в России, но, возможно, из-за войны общество стало более агрессивным. Так я ответил под влиянием того, что целый год слушал по российскому радио. Однако, приехав во Львов, увидел, что город стал более русскоязычен, чем был до войны, так как туда приехали жить много беженцев из Донбасса. Никаких предрассудков я не встречал. — Сами сотрудники не пытались спровоцировать агрессию по отношению к вам? — Я вел тетрадь, поэтому запомнил дату: 7 февраля 2015 года ко мне зашел замначальника белгородского управления ФСИН. Фамилии не скажу, но по фото узнаю. Он обозвал меня бандеровцем, пообещал, что «приедет Кадыров и устроит всем нам “Аллах акбар”». Я спросил его фамилию, но он ответил, что она слишком известна, чтобы он мне ее называл. Тогда же он сообщил, что разрешает применять ко мне физическую силу. Со мной в камере были двое таджиков и один русский, они все слышали. Но там не все работники такие, рядовые сотрудники СИЗО ко мне нормально относились. Меня больше пугали, сажали в карцер — в общем, делали свое дело. Однажды начальник СИЗО делал обход по камерам. Спросил: «За что сидишь?» — «За контрабанду охотничьего пороха». Он удивился: «Разве сидят за такое?» А потом он рассказал, что был во Львове в декабре 2013 года, фашистов там не увидел, нормальный город. — Ваши сомнения в собственной безопасности в белгородском СИЗО не оправдались? — Сначала я сидел там в одиночке, но потом ко мне подсадили психически нездорового человека. Наверное, чтобы оказать на меня моральное давление. Этот человек, таджик, мог целый день плакать. Я спрашивал: «Почему ты плачешь?» А в ответ слышал молчание. Он просил меня убить его, говорил, что его забыла семья, и он не хочет жить. С утра он мог намазать обувь зубной пастой и поставить по центру комнаты. Он думал, что я читаю мысли других, постоянно спрашивал, о чем думают люди из соседней камеры. Я просидел с ним два месяца. Спал на втором этаже шконки, там теплее, и ночью мог открыть глаза и увидеть ухо таджика у моей головы. Но потом догадался чем-то его занимать. Я читал ему вслух «Евгения Онегина» Пушкина. Он это очень полюбил, и я даже замучился читать в голос, охранники этой ситуации очень удивлялись. Таджик считал меня своим другом, так как я хорошо к нему относился. До заключения он был закладчиком наркотиков. Под мою диктовку он писал заявления психиатру, но во время обострений ему не оказывали помощи. Так как я собирался сидеть долго, я искал какой-то позитив в своей ситуации. Чтобы выжить и сохранить психическое и физическое здоровье, я старался держаться в тонусе, составил список книг, которые нужно прочитать, поэтому тюрьма меня не сломила. Дня два-три после освобождения я отходил, но быстро пришел в себя. О тюрьме кошмары мне не снятся. — Чем занимаетесь на свободе? — Меня арестовали незадолго до окончания Львовского университета, где я учился юриспруденции. После освобождения защитил диплом. Сейчас я занимаюсь проблемами освобождения украинских заключенных в России, Савченко, Сенцова, я спикер украинской комиссии «Евромайдан-SOS». В декабре выступал в Конгрессе США. Въезд в Россию мне запрещен. Беседовала Мария Литвинова
